— Снято много фильмов и написано не мало книг о тандеме полицейского и судмедэксперта, а есть ли у вас такой тандем?

— Увы, нет. Организация нашей работы такая, что мы взаимодействуем с сотрудниками разных отделов, и часто это взаимодействие ограничивается общением в рамках одного случая, одного трупа, если угодно. А потом мы можем не встретиться больше никогда: например, следователя переведут в другой район, на другую землю, или эксперт перейдёт в другой морг. Это происходит из-за того, что я работаю в большом городе, в Москве, где много округов и районов, где не один судебно-медицинский морг. Поясню.

В нашем Бюро судебно-медицинской экспертизы несколько подразделений: танатологический отдел, где занимаются экспертизами трупов, амбулатория, где освидетельствуют живых лиц, «снимают побои», наверняка вы слышали это выражение, отдел вещественных доказательств, то есть лаборатории, где проводят дополнительные исследования, — так вот танатологический отдел представлен несколькими танатологическими отделениями, судебно-медицинскими моргами, за которыми закреплены обслуживаемые территории. В морг, где я работаю, поступают тела по направлениям из разных ОМВД, соответственно, я общаюсь по работе с разными сотрудниками. Конечно, бывает, что расследования ведут одни и те же следователи или приезжают одни и те же оперативники, контакты складываются, мы вспоминаем друг о друге через несколько лет, говорим какие-нибудь пароли вроде: «Скелет девушки в пойме» — «Да, восемь с половиной ему дали» — «Не понимаю, почему он так и не признался, что расчленил и пытался сжечь», — и работаем по новому трупу. Но одного тандема на всю жизнь, то есть на всю работу, нет.

— Возвращаясь к детективному жанру: как часто ваша экспертиза помогает раскрыть преступления?

— Я вообще сомневаюсь, что судебно-медицинская экспертиза помогает раскрывать преступления, скорее, подтверждает или устанавливает факт преступления, да и то не всегда. Например, убийство, огнестрел. То, что это огнестрел, понятно уже при осмотре места происшествия и осмотре трупа на месте обнаружения. Понятно, если входная рана на спине, это убийство. Голова, грудь — возможны варианты, убийство или самоубийство, но установление рода смерти не входит в компетенцию судебно-медицинского эксперта, это юридические определения.

Эксперт может направить следствие, сориентировать, подсказать, но чаще всего ничего кроме стандартного ответа, что «данная область доступна для нанесения повреждений собственной рукой», эксперт предложить не может. Только в сериалах и книгах эксперт уверен, что человека сначала убили или лишили сознания ударом по голове, а потом выбросили с двадцатого этажа. На практике эксперт редко возьмёт на себя такую ответственность.

Разумеется, если в спине трупа, якобы выпавшего с балкона, торчит топор или в голове зияет дыра от дробовика, это, скорее всего, означает, что человека действительно сначала убили, а вот если все повреждения на теле образовались от воздействий твёрдых тупых предметов, что характерно и для падения с высоты, разграничить их практически невозможно. И сейчас мы имеем возможность в этом убедиться, помогают камеры наружного наблюдения, которые случайно фиксируют процессы падения, и на записи хорошо видно, что все умствования судмедэкспертов о последовательности образования повреждений при том или ином падении разбиваются о суровую реальность, где тела падают совсем не так, как пишут в учебниках. Та же ситуация с автотравмами.

Экспертиза может помочь с установлением давности наступления смерти, точнее, это прямая обязанность эксперта, и, казалось бы, здесь безусловно эксперты помогают следствию, когда встаёт вопрос, где находился подозреваемый или обвиняемый в указанный промежуток времени. И опять всё не так просто. Те самые трупные явления, по которым эксперт устанавливает время смерти: трупные пятна, окоченение, охлаждение, суправитальные реакции, — имеют очень много трактовок. Есть целые научные судебно-медицинские монографии, посвящённые трупным явлениям и представляющие собой блестящие компиляции уже накопленных сведений. Из книг ты вдруг узнаёшь, что таблиц, интерпретирующих время смерти в зависимости от показаний температуры тела в прямой кишке, простите за натуралистичную подробность, штук десять как минимум. И указаны там совершенно разные временные интервалы, которые зачастую противоречат друг другу и не учитывают многих внешних факторов, условий, в которых находится труп, которые часто все в совокупности учесть просто невозможно.

Наверное, единственный вариант реальной, настоящей помощи следствию — когда эксперт обнаруживает насильственную смерть при вскрытии трупа, изначально направленного, по формулировке полиции, «без признаков насильственной смерти». И здесь вспоминаются случаи, когда я на вскрытиях находила признаки удавления руками или закрытую черепно-мозговую травму, когда снаружи на теле жертв были мелкие ссадины на шее и вокруг рта и слабо различимый кровоподтёк в теменной области, еле видный из-за густых волос. Убийцы по горячим следам были пойманы и признались.

— Какие чувства вызвало ваше первое дело в практике?

— Сразу внесу сумятицу в вопрос о «деле». Первое самостоятельное вскрытие в статусе врача — судебно-медицинского эксперта я, честно говоря, не помню. Вряд ли это было убийство или даже хотя бы какая-то травма, скорее всего, это был так называемый скоропостижный труп, то есть труп человека, скончавшегося внезапно или в условиях неочевидности. Поясню, у нас в стране есть две разных специальности: судебно-медицинская экспертиза и патологическая анатомия. Не везде это так, где-то есть только патологоанатомы, которые исследуют все трупы, где-то коронеры выдают свидетельства о смерти сразу на местах происшествий без вскрытия.

Если упростить и не вдаваться в подробности, патологоанатомы вскрывают ненасильственную смерть, то есть смерть от болезней и старости, а епархия судмедэкспертов смерть насильственная, то есть убийства, самоубийства, ДТП, массовые катастрофы, пожары, падения с высоты, отравления. По этому поводу я часто повторяю, что отравление алкоголем тоже насильственная смерть, хотя никто насильно апероль шприц не вливает. Скоропостижные смерти в общественных местах тоже судебно-медицинский профиль, к нам попадают и условно патологоанатомические вскрытия. Так что моими первыми случаями были трупы умерших от каких-нибудь, чаще сердечных, заболеваний. А первый труп в интернатуре, когда я только пришла учиться, был труп мужчины с долевой пневмонией. Тоже ничего особо интересного с точки зрения судебной медицины. Но, мало того, что всё запутано с двумя разными специальностями, ещё и в самой судебной медицине много юридических коллизий и путаницы.

Есть так называемые экспертизы трупов, «Заключения эксперта», которые проводятся по постановлениям органов следствия и дознания или определениям суда и являются доказательствами в уголовных делах, что больше всего подходит к вашему вопросу о первом «деле», при этом уголовное дело всё же понятие юридическое, не наше, мы подчиняемся Министерству здравоохранения, а не юстиции. А есть «Акты судебно-медицинского исследования трупов», которые в качестве доказательств в суде не могут быть приняты, исследования проводятся по направлениям полиции, подзаконный документ. Чаще всего эксперты составляют именно акты, потом при необходимости их можно с помощью юридических формальностей превратить в экспертизы. Длинная и путаная преамбула к тому, что первую экспертизу, именно экспертизу по постановлению следователя, я тоже всё равно не помню.

— Судмедэкспертиза — это больше «работа руками», как вы считаете технологический прорыв может как-то упросить вашу работу?

— Это работа руками и глазами, а потом ещё головой. Технологический прорыв экспертизе, безусловно, нужен, но, может быть, не для упрощения, а для разрешения существующих проблем, «вечных» вопросов, с которыми эксперты бьются на протяжении всей истории развития судебной медицины. Любимые задачки из таких — механизм образования субдуральных гематом, травматический или нетравматический, установление отравления алкоголем или наркотиками как причины смерти.

Субдуральными гематомами мучить не буду, пришлось бы прочесть короткую лекцию минут на двадцать, а про отравления расскажу, это можно легко и быстро объяснить людям, от медицины далёким. Почти все наверняка по себе знают, что сегодня вы можете выпить цистерну спирта, и самое худшее, что с вами случится, это лёгкое головокружение, а послезавтра вам обеспечено глубокое похмелье от бокала вина. Алкогольное, как и наркотическое, опьянение сложный патофизиологический процесс, в котором участвуют многие факторы, взаимно отягощая или, наоборот, ослабляя друг друга.

С живыми попроще: степень алкогольного опьянения определяется по многим клиническим признакам, существует ориентировочная таблица соответствия степеней опьянения возможным концентрациям этанола в биологических жидкостях, в крови и моче, в промилле. Таблица действительно ориентировочная, потому что понятно, что у разных людей с разными особенностями метаболизма одной и той же концентрации могут соответствовать разные степени опьянения и, наоборот, при определяемой клинически одной и той же степени опьянения в крови будут разные концентрации.

А теперь представьте, что у нас мёртвое тело на секционном столе без какого-либо анамнеза, без всяких сведений, и результат судебно-химического исследования, который нужно как-то трактовать. Впрочем, об этом в книжке тоже написано, можно узнать подробнее. Именно такие болевые точки судебной медицины нуждаются в технологических прорывах в первую очередь, а не сам процесс вскрытия. Вскрытие пытаются сейчас сделать виртуальным, то есть использовать для целей судебной медицины — для установления причины смерти и обнаружения и квалификации повреждений — такие высокотехнологичные медицинские методы исследования, как КТ и МРТ. Это особенно актуально для мусульманских стран, где вскрытия не одобряются по религиозным соображениям.

Есть много проблем с дороговизной подходящего оборудования, с возможностями самих методов, но для меня пока что всё упирается всё равно в эксперта, в человека, которые эти исследования проводит и трактует результаты. Я исследую трупы людей, скончавшихся в стационарах от насильственных причин, и обязательно изучаю медицинскую документации, истории болезни. Встречаются ситуации, когда врачи не находят, например, переломов или, наоборот, описывают по снимкам там, где их нет, и все технологии ни к чему.

— Судмедэксперты каждый день «смотрят» смерти в лицо. Это обстоятельство как-то влияет на вашу жизнь?

— Я часто повторяю, что с удовольствием заставила бы всех пройти обучение в мединституте, это уже, на мой взгляд, влияет на жизнь, но, во-первых, это слишком жестоко, а во-вторых, не так действенно, как мне кажется. Врачи, безусловно, воспринимают жизнь по-особому, но восприятие судмедэкспертов, патологоанатомов, реаниматологов и, например, терапевтов всё же отличается.

Во мне больше фатализма, что ли. Это не значит, что я не тревожный человек и с дзен-буддийским спокойствием всматриваюсь в будущее, скорее, я быстрее дохожу до стадии принятия, когда уже что-то случилось, и меньше трачу нервов на переживания по поводу глобальных событий вроде нынешней пандемии коронавируса, живу по принципу «Всё идёт, как идёт, и всё будет, как будет». Я не говорю, что всё будет хорошо, или правильно, или единственно верно, но я на полном серьёзе верю, что всё будет, как должно быть, и, если даже в моменты свершения, осуществления событий мы не видим их положительное значение, то, значит, просто не подошло время, а оно обязательно подойдёт, и откроются другие смыслы. Это своеобразная вера в высшие силы, в высший разум, в бога, если угодно, хотя в привычном значении я далека от веры, я не воцерковленный человек, да что там, даже не крещёный.

Я не избавилась от страха смерти, от страха физической боли и долгих мучений, от этого, по-моему, невозможно избавиться полностью и все грани этих страхов я смогу прочувствовать только в самом конце, как и все мы. Возможно, я умею быстрее восстанавливаться после трудных, печальных и страшных событий, быстрее обратно возвращаться в жизнь, но для этого использую наверняка не самый терапевтичный и экологичный способ — дохожу до дна, до самой последней доли отчаяния, и потом вдруг неожиданно отпускает, хотя в пути я всё равно не верю, что отпустит, и иду без надежды, и каждый раз срабатывает. Наверное, поэтому я в искусстве беспощадно люблю всё то, что позволяет мне пройти этот путь, что причиняет боль, раздражает, обижает, травмирует. Как говорит Дмитрий Данилов, искусство должно бить обухом по голове, и я разделяю его точку зрения. Чтобы прийти в себя, мне не нужны жизнеутверждающие милые комедии, дайте драму и трагедию, заверните две. Милое и смешное, радостное и светлое я тоже читаю и смотрю, но эти произведения не оказывают на меня такого сильного воздействия и не снабжают меня волей к жизни.

И должна сказать, что причастность к тайне приедается со временем, ослабевает сила воздействия. Расскажу историю, возможно, кто-то уже знает её по моему Фейсбуку. Несколько лет назад я попала в кардиореанимацию с приступом мерцательной аритмии, приступы обычно сопровождаются паникой, у меня она тоже была. Ситуация усугубилась тем, что в процессе подбора антиаритмических препаратов для купирования приступа мне назначили неподходящую дозировку. А дальше меня нашли без сознания на пороге палаты, потому что кричать с кровати я не умею, хотела сама встать и сообщить, что мне плохо. Давление было сорок на ноль (40/0 мм рт. ст.), всю ночь я провела на капельнице с вазопрессорами, которые вызывали жуткую тошноту. Со следующей попыткой исправить дозировку один вид сердечной аритмии превратился в другой. В общем, я написала заявление и ушла из реанимации. Тогда мне казалось, что в жизни, кроме самой жизни и здоровья, да и то только в случае смертельных заболеваний вроде онкологии, больше ничего не важно, не имеет смысла и я буду жить с этим ощущением и дальше. Но прошло несколько дней, и я снова печалюсь, переживаю и реагирую на быт, на работу, на продажи книжки, на зарплату, одежду, погоду и так далее. И завещания у меня нет.

— Ваша нынешняя профессия, несомненно подарила и дарит вам много материала. Задумывались ли вы о том, чтобы соединить реальность и фантазию, и тем самым написать художественную (детективную) книгу?

— Боюсь, что с моей патологической страстью и требованиями достоверности, которые я выдвигаю именно к этому жанру, написать детектив мне будет сложно. У меня двойственные отношения с детективами. С одной стороны, я люблю их читать и смотреть, но предпочитаю, в основном, классику вроде мисс Марпл или отца Брауна, или нынешних скандинавов. В детективе для меня, как ни странно, не важен процесс расследования, я за ним практически не слежу.

Нет, конечно, мне интересен результат, мне интересны повороты сюжета, новые подозреваемые, но я не отношусь к тем людям, которые пишут в отзывах, что уже на середине фильма или книги разгадали убийцу, или благодарят автора, что до конца так и не смогли понять, кто виноват. Я в детективах пропадаю в атмосфере или растворяюсь в харизматичных героях, я с удовольствием могу пересматривать «Шерлока», потому что там есть герои, актёры и атмосфера. С другой стороны, у меня зубы сводит от недостоверности и ляпов, которые допускают в многочисленных популярных сериалах вроде «Костей» или нашего «Следа», но вижу я эти ляпы только, когда в произведении нет того, что меня увлекает, что крепко держит моё внимание.

Вообще, проблема достоверности в художественном тексте сложная, важная и объёмная. И здесь есть две точки зрения, я поддерживаю обе. Первая, достоверность не может быть абсолютной, у художественного произведения другие задачи, и главное, чтобы читатель верил автору в пространстве текста. Знаменитый и заезженный пример — восприятие войны 1812 года по роману Толстого, за который его активно ругали современники как раз по поводу достоверности. У меня есть знакомая, которая пишет книги про Вторую мировую войну для детей и подростков и буквально живёт в архивах и основные претензии ко многим нынешним книжкам и фильмам предъявляет как раз только с этой позиции.

Честное слово, мне как читателю не очень важно при просмотре, что где-то путь какой-нибудь танковой дивизии, показанный в фильме, не соответствует реальной траектории продвижения на карте. Но я отдаю должное труду тех авторов, кто сумел сохранить и вешки на карте, и увлечь сюжетом и героями так, что про вешки я и думать забуду. Подобный подход — иллюстрация второй точки зрения на проблему. И, если вспомнить про детективы, сразу же всплывают упомянутые скандинавские авторы, которые не бьются головой о стену неподъёмного фактического материала, а уходят в сторону, отступают и пишут там, где владеют реальными, правдивыми сведениями. Например, делают героем не полицейского, что работает, скованный юридическим крючкотворством, регламентом и каждодневной рутиной, а журналиста или любопытного зеваку, частного детектива и т. п. И мы, читатели, сразу прощаем им уровень достоверности, который не может быть таким же, как у следователя, ведущего уголовное дело, мы соглашаемся, что некоторые доказательства так и не смогут быть обнаружены, добыты и приобщены к делу, что дело, скорее всего, не пойдёт в суд или развалится там стараниями ушлых адвокатов, но мы всё равно знаем, кто злодей, и обязательное и необходимое возмездие настигает его в нашем воображении, которое продолжает ход рассказанной истории, и это нас устраивает.

Так что я хотела бы написать не детектив в чистом виде, а производственный и психологический роман с элементами детектива. Я тот автор, кто прежде всего подсматривает, подслушивает, наблюдает, фиксирует кусочки окружающей действительности, а потом придумывает, как их соединить в историю. Я иду от жизни, от того, что рядом, от того, что вижу на работе, на улице, дома, в магазинах, библиотеках, кино и т. д., а не от фантазии. Мои герои имеют реальных прототипов, правда, это всегда собирательные образы — имя от одного, усы от другого, а привычка грызть мундштук трубки от третьего. Места действия для меня почти всегда реальны, и пусть в текстах они названы иначе, они сложносоставные, из разных домов, улиц и стран, в моей голове, когда я пишу, висит реальная картинка, а описываемые истории имеют реальную основу. Поэтому детектив мне сложно, реальность в этом смысле чаще скучна, занудна, а преступления всё же раскрываются в тиши кабинетов за письменными столами, а не в бесконечных погонях, да и реальные преступления чаще не так заковыристы, чтобы о них было интересно читать. Когда я найду рецепт соединения законов бестселлера с унылым правдоподобием реальности, тогда и напишу что-то, похожее на детектив.

Всё, что увлекательно для специалиста — не важно, для эксперта, криминалиста или оперативника — зубодробительно ординарно и скучно для читателя. И наоборот. Это грубое обобщение, но чаще так. Хотя недавно я написала первый в жизни детективный рассказ для конкурса «Детектив Достоевский» на портале «Год литературы», и этот рассказ попал в шорт-лист. Там реальная история, реальная деталь — яблоки из морга, этот образ стал важным, объединяющим повествование, нагруженным многими смыслами, в том числе, абсурдными и сюрреалистическими. И яблоки, описанные в коробке и мешках, так и стояли у нас в морге в коридоре, просто кто-то из сотрудников сбывал излишки, а сюжет — убийство сына отцом по непонятным причинам, просто так получилось, бытовой ужас насилия и экзистенциальный ужас бытового насилия, его обыденности — случай из практики.

— Как долго вы писали книгу «Скоропостижка»?

— Со всеми переговорами с издательством, первыми подступами к теме, кружениями и собственно работой весь процесс занял месяцев десять. Это быстро написанная книга, сейчас я скажу, что это торопливая книга, книга взахлёб. Я писала её как честный и искренний разговор с коллегами, близкими по духу: не в том смысле, что я писала исключительно для таких же судмедэкспертов, а в том смысле, что я выбрала себе воображаемого собеседника, которого держала в уме, когда писала, — это часто помогает авторам, иметь адресата своего письма, — потом редактура сгладила жёсткость профессионального жаргона, за что я благодарна издательству.

Редактура, кстати, заняла гораздо больше времени, но медлительность была вызвана объективными причинами, особенностями работы редакторов, занятых в нескольких проектах одновременно. История написания «Скоропостижки» рассказана в самой книге, это «заказная» книга, которую я, как большой, true писатель, заканчивала, уже имея на руках подписанный договор с издательством. И это, должна сказать, самый лучший мотиватор и дедлайн, чтобы начать, писать, написать и закончить.

Я вообще со школы — имеется в виду литературной — люблю работать по заданным темам, с ограничениями по объёму и строгими сроками сдачи работ, это лучшие друзья творческого человека. Сейчас я очень рада, что мне периодически пишут из «Независимой газеты» и предлагают написать тексты для рубрики «Стиль жизни». Особенности рубрики заставляют писать вполне определённые тексты, да ещё и со знаками не разбежишься, газетная полоса не безгранична. «Скоропостижка» тоже должна была иметь определённый объём, и писала я её к оговорённому сроку — мы планировали успеть к ноябрю 2019 года, к ярмарке «Нон-фикшн», но не успели, а потом грянул ковид, книга вышла в конце октября 2020 года, и первая презентация была онлайн, в Zoom, на площадке «КЛКВМ», которую мне любезно предоставила Ольга Брейнингер. У Zoom есть разные опции, и разные ограничения, тот формат конференции вмещал сто гостей — шоком для меня стало, что пришло больше, и Zoom не смог вместить всех. А с ярмаркой, в итоге, всё получилось гораздо лучше, ярче и интереснее, чем можно было ожидать.

В марте этого года, ярмарку перенесли, любимая школа Creative Writing School устроила презентацию моей книги в рамках своей программы, и это была не просто презентация. Директор школы, филолог Наталья Осипова и художник Елена Авинова придумали перформанс, который мы и показали в Гостином дворе, с участием актёров и даже зрителей, с музыкой. Инна Омельченко сняла и смонтировала фильм, и это чистое, натуральное счастье.

— Ваша книга, это в некотором роде автобиография, как к откровениям судмедэксперта отнеслись ваши родные и знакомые?

— Муж сразу сказал, что читать не будет, чтобы при случае прямо смотреть в глаза и с абсолютной уверенностью говорить правду, если придётся открещиваться от меня, как от врага народа (шутка, разумеется). Дочь гордится. Своим коллегам я не рассказывала и не рассказываю об этой стороне жизни, о писательстве, вообще ни о чём, даже художественные тексты и эссе проходят мимо, но окольными путями от дальних коллег из других подразделений или от старших товарищей, кто уже не работает, до меня доходят отзывы — благодарности и восторги, признания моей честности и открытости в тексте. Книга, конечно, им не особо интересна, и это нормально, потому что у них есть свой опыт в экспертизе, всё наболевшее мы постоянно обсуждаем друг с другом, и степень открытости обсуждений выше, чем степень открытости текста, рассчитанная на широкого читателя, далёкого от медицины вообще и судебной медицины в частности.

Судебно-медицинская экспертиза засекреченная специальность, Департамент здравоохранения напрягается каждый раз при упоминании судмедэкспертов и Бюро судмедэкспертизы в масс-медиа, соцсетях и всемирной паутине. Отчасти, думаю, это связано с этическими нормами и неразглашением тайн следствия, отчасти с ритуальным бизнесом, который очень близок к нам и, как всякий криминализованный бизнес, не терпит шума. Поэтому я, по возможности, скрываю своё писательство от коллег, но понимаю, что утаить полностью не удастся. Живу двойной жизнью, как героиня одноимённого фильма Кшиштова Кесьлёвского, и — guilty pleasure по Сальвадору Дали, который писал, что снобизм состоит в том, чтобы находиться там, куда не могут попасть другие, — с радостью закоренелого сноба убегаю с работы на литературные сборища и тусовки.

— Вы модератор в одной из литературных школ. Для чего вам это нужно?

— Для смены оптики, смены жизненной парадигмы, расширения кругозора, расшатывания несущих стен своих представлений о мире и обществе и укрепления их заново — что-то я заговорила метафорами — и супер-классного, интересного и насыщенного общения. С тех пор, как я пришла в Creative Writing School в 2016 году, а потом был «Хороший текст» и Школа литературных практик, с тех пор мой круг общения очень изменился, мои чаты никогда не спят, я постоянно на связи, и это очень интересно, это наполняет жизнь, это драйв.

Я в тусовке, в гуще новостей и современного литературного процесса, про который говорят, что его у нас сейчас нет. Я люблю буковки, слова и тексты, и я благодарна всем школам, где я училась, учусь и работаю, за возможность причастности. Когда ты в команде и делаешь вместе с командой какие-то крутые дела, готовишь крутые события, это очень заряжает. Но у меня есть и вполне корыстные побуждения, чтобы работать. Модераторы участвуют в семинарах, в обсуждениях текстов, могут учиться в мастерских наравне с другими участниками, выполнять практические задания и получать обратную связь от мастеров. Работая, я прошла почти все курсы. И всегда читала и комментировала тексты других участников и продолжаю это делать, хотя задания на курсах сама уже не выполняю.

Разбор чужих текстов это волшебный способ научиться разбирать свои, это навыки критического подхода и осмысления, умение вычленить составные части, детали конструкции и понять, как это было сделано, это самый важный элемент обучения литературному мастерству, не поддающийся прямому химическому анализу. Работая, ты делаешь это постоянно, и вдруг каким-то подспудным образом замечаешь, что обрёл навыки саморедактирования, что ремесленнические приёмы впитались в тебя и качественно изменили письмо. Когда ты пишешь, конечно же, ты не думаешь об удачном финале или обратной композиции, а вот когда перечитываешь, то анализируешь, имея в активе и используя всё, чему тебя научили.

— Как вы считаете, можно ли помочь человеку стать писателем или все же у начинающего автора, помимо желания, должна быть хотя бы какая-нибудь предрасположенность к писательству?

— Не скажу ничего нового по этому поводу. В любом виде искусства есть две составляющие: талант и ремесло, ремеслу можно научить, талант даётся богом. Ремеслу учат в любых творческих школах, талант нуждается в поддержке и направлении. Это может совпасть — и в литературной, и в художественной или музыкальной школе. Мастера вас не пропустят.

Писательство, по крайней мере, в моём случае, одинокое и мучительное занятие, я не могу сказать, что пишу легко, бывает, тексты переиначиваются через время, и время, необходимое для перерождения, может быть долгим. У меня есть рассказы, которые были дописаны и отредактированы через год после окончания так называемого первого черновика. Я научилась ловить поток, в котором ты просто встречаешь приходящие образы и слова, главное, не удивляться и не анализировать, а писать.

Случаются тексты, которые потом практически не нуждаются в редактуре, и эти тексты уже напечатаны, например, в «Независимой газете», но я не могу сказать, что процесс идёт легко и с удовольствием. Разумеется, когда текст вышел в журнале или сборнике, или вышла книга, тебя рано или поздно накрывает осознание, что надо было не так, что всё срочно надо переписывать и вообще писать надо иначе. И всё равно это чистое и беспримесное счастье, сладострастно мучительное и ни с чем не сравнимое. В Creative Writing School выпускали ограниченным тиражом футболки с надписью «Russian literature is better than sex», и я согласна с этим утверждением.

— До того, как стать модератором литшколы, вы и сами прошли литературный курс в CWS. Свою первую книгу вы написали после окончания курса или ранее?

— Я уже говорила выше, что продолжаю учиться и училась постоянно — до книги, во время её написания и после, сейчас. Некоторые главы были написаны в качестве практических заданий на курсе нон-фикшн в CWS у Екатерины Эдуардовны Ляминой. Точно знаю, что мне пригодилось абсолютно всё, чему меня учили в самых разных мастерских Евгений Абдуллаев, Марина Степнова, Дмитрий Данилов, Майя Кучерская, Елена Холмогорова, Ольга Брейнингер, Татьяна Толстая, Евгения Долгинова, Евгения Пищикова, Елена Пастернак, Егор Апполонов, Дмитрий Воленников, Мария Голованивская, Татьяна Москвина, Дарья Бобылева, Анна Рябчикова, Александр Стесин, Мария Кузнецова, Марта Кетро, Денис Осокин, Оксана Васякина, Евгения Некрасова. И это я не перечисляла лекторов, кого слушала. Иногда достаточно бывает одной фразы, в которой для тебя оказывается заключён какой-то безумно важный смысл, главное, не упустить её, потому что эта фраза может стать направлением на всю жизнь. Очень люблю рассказывать и всегда рассказываю, что в конце самого первого онлайн-курса Евгений Абдуллаев в рецензии на финальный рассказ, который был отобран для публикации в литературном альманахе школы «Пашня», написал, что мне не стоит бросать писать, — вот я и не бросила.

— Есть ли у вас свой список книг по писательскому мастерству, который вы могли бы посоветовать начинающим авторам и стоит ли вообще читать книги на эту тему?

— Читать такие книги однозначно стоит, но не для того, чтобы найти в них истину и рецепт написания великого романа, «Бесконечной шутки», например, а для того, чтобы на первых порах не растерять и так довольно скудную мотивацию начинающих авторов писать, чтобы разрешить себе попробовать, чтобы начать, а потом чтобы поддерживать себя в этом одиноком занятии. Мой список уже не совсем для начинающих авторов, как мне кажется, а для поддержания пишущих людей в тонусе. И вот он.

Егор Апполонов «Пиши резво, редактируй рьяно». Эта книга — универсальный сборник для писателей, запутавшихся в писательстве, неудовлетворённых, страдающих сейчас от своей неудовлетворённости, её можно раскрыть на любой странице и найти духоподъёмную историю, которая поможет именно вам не сжигать стопки рукописей или сжигать с ощущением верно принятого решения и с новой пачкой чистой бумаги наготове. Это искренние рассказы великих, переданные просто, увлекательно, без надменности и высокомерия.

Курт Воннегут «Пожалейте читателя». Наглядный разбор ученицей Воннегута его правил литературного мастерства на примере его же творчества — живое воплощение сухой теории в практике, советы, выстраданные Воннегутом на собственном опыте, с примерами из его текстов и иллюстрациями, с примерами их работы в действии. Мне кажется, любопытно и полезно узнать, что использовал автор «Колыбели для кошки» и «Бойни номер пять».

«Литературная мастерская. От интервью до лонгрида, от рецензии до подкаста». Это реальный учебник со сборником упражнений, очень интересный, с крутым материалом по написанию нон-фикшн, первый в России. От CWS. CWS выпускает ежемесячный электронный журнал «Пашня», где есть целый раздел, посвящённый практикам писательского мастерства.

«Как написать хороший текст», сборник лекций и эссе от преподавателей школы «Хороший текст». Здесь точно нет практических советов, но есть блестящие и остроумные статьи о литературе, которые точно обогатят читателя, ведь философия школы состоит в том, что научить писать нельзя, можно только создать для развития писателя благоприятную среду, что и делает книга. Ещё там есть фотографии с сессий школы, и цитаты участников, «вырванные из контекста» и подслушанные на перерывах за чаем и кофе.

И неожиданная книга в ряду, для продвинутых пользователей — «Как убить литературу» Сухбата Афлатуни (Евгения Абдуллаева), сборник критических статей разных лет, не пособие по creative writing, а остроумный и внимательный барометр, описывающий с разных аспектов и позиций состояние того самого современного литературного процесса, которого, по выражению некоторых акторов, у нас сейчас нет. Вообще, читать критику очень полезно и нужно, при этом самую разнообразную — от литературных и книжных блогеров до суровых профессоров в «толстых журналах». Поначалу филологические разборы поэтики и чего-нибудь ещё такого же заумного могут показаться занудными и непонятными, но постепенно втягиваешься, и сложные слова и понятия сами собой, ненавязчиво проникают в мозг, кровь, сердце и душу, преобразуясь в тексты, которые становятся всё сильнее. И к чтению критики смело можно добавить эссеистику, которая развивает ум, слог и душу. Сонтаг, Барт, Беньямин, Воденников, Розанов, Нельсон, Лэнг, Гинзбург — всех не перечесть.

Об актуальных проблемах современной русской литературы можно найти статьи и подборки материалов на сайте Школы литературных практик — знать о том, куда ты лезешь, очень неплохо.

— Шукшин или Булгаков?

— И тот, и другой. Шукшин с рассказами, с «Калиной красной». Булгаковские «Записки юного врача» и «Собачье сердце».

— Семья или работа?

— Писательство, литература, семья и работа.

— Стихи или проза?

— Проза, потом стихи. Недавно попробовала себя в поэзии, всегда считала, что у меня склонность к толстовским периодам и заговариваниям Достоевского, но история, которую я захотела рассказать, взяла и рассказала себя верлибром, общее место в современной поэзии, ну и пусть. Причём я не успокоилась, пока не дописала до конца, и поняла, что иначе эта история не могла быть рассказана.

— Перо или скальпель?

— Перо, конечно, от скальпеля устаю уже всё больше и больше.

— Прокофьев или Моцарт?

— Прокофьев.

— Лермонтов или Байрон?

— Ни тот, ни другой. Отдаю должное обоим как значимым фигурам в мировой литературе, в школе обожала один портрет Байрона в профиль, где он особенно демонический, но жизнь это поправила, и это правильно.

— Бог или дьявол?

— Один невозможен без другого, с какой стороны ни подойти, простите за трюизм.

Ольга Фатеева. Биографическая справка:

Ольга Фатеева, писательница и судмедэксперт, работает со смертью совсем близко и пишет об этом, на стыке жанров, на основе документалистики, смешивая автофикшн, эссе, очерки и записки. Автор книги «Скоропостижка. Судебно-медицинские опыты, вскрытия, расследования и прочие истории о том, что происходит с нами после смерти».

Были и есть публикации в «Новой Юности», «Независимой газете», альманахах «Пашня» и «Хороший текст», веб-зине Autovirus, сборнике «Эксмо». В своих текстах исследует вопросы death studies и описывает свой опыт, который перепридумывает и перепроживает заново в заданных художественных условиях.