«Достойные тексты не теряются».

— «Я вообще не очень-то верю в многолетнее преодоление трудностей: если ты все время чувствуешь сопротивление, скорее всего, ты просто двигаешься в неправильном направлении». Но ведь освоение любой профессии требует преодоления трудностей, разве не так?

— Помню это интервью. Я дала его в 2012-м году, сразу после выхода первого романа, но, как ни странно, по-прежнему уверена в том, что тогда сказала. Сейчас попробую объяснить: дело не в легкости. Писать тяжело и неприятно, мало есть занятий на свете таких же мучительных, как это. Если вам вдруг легко и сладко пишется — перечитайте, очень возможно, вы пишете ерунду, и как раз поэтому годами бьетесь головой в стену и сердитесь на мир, не способный оценить вас по достоинству. А это всего лишь означает, что вы неправильно выбрали дорогу. Острое желание писать (рисовать, петь или строить дома) не равно таланту и само по себе никакого успеха нам не гарантирует, конечно. И лучший способ проверить себя — не трудности, а именно время. Отсутствие результата. Если ваши тексты (песни, картины или дома) за десять лет никто не заметил — ну, скорее всего, это просто плохие тексты, песни, картины и дома. И, может быть, пора сворачивать в другую сторону, вот я о чем.

— Вы апеллируете к тому, что талант и есть индикатор «предрасположенности» писателя к писательству? Но штука в том, что «талант без мастерства похож на топливо, не залитое в бак автомобиля. Оно прекрасно горит, но толку от этого мало». Ну вот не верю я в великих писателей, потому что у них «дар». Прилепин сказал так: «В литературу въезжают на двух лошадках: врожденный дар и мастерство. И одной, как правило, не хватает».

— Господи, да нет же. Я просто уверена, что без таланта не будет и мастерства. Ну, то есть, это чудесная теория, конечно: старайся и будешь вознагражден. Сиди за столом по десять часов в день и рано или поздно напишешь «Войну и мир». Но равные возможности — это миф, человеку без музыкального слуха не стать оперным певцом, учись он хоть тридцать лет. Словом, мечты бывают бесплодными, и важно уметь это вовремя признать.

— Что вы думаете о теории? Азах драматургии, описанных Аристотелем? Как вы ищете «форму» текста? На что опираетесь в своем творчестве?

— О теории я не думаю совсем. Где-то очень далеко, совершенно отдельно от меня существует гигантская сложная наука — литературоведение. Текстология, поэтика, стилистика, литературная критика, наконец. Всеми этими важными вещами занимаются серьезные, специально обученные люди, а я сижу за кухонным столом и просто пишу. Опираться при этом я могу только на собственный читательский опыт, на внутреннее ощущение — так правильно. Других инструментов у меня нет.

— Я могу с почти полной уверенностью сделать следующей заключение: вы запоем читали в детстве. Иначе никак. Не могла никак иначе у вас в сознании сложиться та самая система координат, что сделала вас писателем. Признавайтесь, вы под одеялом с включенным фонариком тайком от родителей читали?

— Ну конечно. Я и до сих пор читаю запоем. Жадно, все время. А когда не получается читать книги, я их слушаю. Пока мою посуду, сижу за рулем или хожу за грибами. Тут вот что важно: литературоведом писателю быть совершенно не обязательно. Но если ты не читатель, хорошим писателем стать нельзя.

— Были ли сомнения, когда вы начинали писать? Да, я понимаю, что текст сам «запросился» на бумагу. И, тем не менее, — как проходил процесс работы над первым романом?

— Честно говоря, с первым романом все вышло случайно. Мы просто посмотрели очередной фильм об эпидемии и за ужином немножко порассуждали о том, как поступили бы, случись это с нами. А потом я написала небольшой рассказ от первого лица и выложила в «живом журнале», тогда все туда что-то писали. Ничего серьезного, просто текст в ЖЖ, который неожиданно зацепил несколько тысяч читателей, такое иногда случается. Люди пришли и стали со мной разговаривать, и тогда я написала еще немного, а потом еще.

Это, конечно, диковатый способ писать роман — без четкого плана, линейно, без возможности вернуться и что-то исправить или дополнить, и будь я настоящим писателем, вряд ли на такое отважилась бы, но я-то была самозванец, который не знал, что надо бояться. Чаще всего я понятия не имела даже о том, что случится в следующей главе, не говоря уже о финале, и со всеми ловушками, подстерегающими неопытного автора, приходилось разбираться на бегу — словом, по всему выходило, что получится ерунда. Как ни странно, когда роман был закончен (еще и неприлично быстро, меньше, чем за год), его захотели сразу три хороших московских издателя, и через несколько месяцев он вышел в «Эксмо», а потом его еще и перевели на 11 языков. По нему вот-вот выйдет сериал, и недавно мы продали права на экранизацию в Америке.

Но сегодня я бы, конечно все сделала иначе. Это в самом полном смысле слова дебютный роман, и у меня теперешней очень много к нему претензий. Когда я вижу человека с «Вонгозером» в руках, мне всегда хочется подбежать, вырвать книжку и сказать — подождите, не читайте, я сейчас быстро все перепишу! Хотя быстро как раз не получится уже.

— Что изменилось сейчас? Остались ли страхи и сомнения?

— Ну еще бы. Все изменилось. Я бы даже сказала, страхов и сомнений теперь гораздо больше, в разы. Свой второй роман, «Живые люди», я писала два года, а «Кто не спрятался» — четыре с половиной. Есть хорошие шансы, что на следующую книгу я убью лет десять, я просто разучилась относиться к этому легко.

— А есть наметки? О чем пишете и что готовите сейчас?

Завидую людям, способным начать следующую книгу сразу же, как только закончена предыдущая. Как будто у них в голове очередь из готовых историй, желающих быть рассказанными. Я так не умею, мне нужно дождаться, пока недавно законченный текст оторвется и отпустит меня, и только после этого появляется место для следующего. Не сразу причем, все равно еще долго надо ходить, ходить с ним, думать о нем, крутить так и эдак. Пока могу сказать только, что задумала одну вещь, но не знаю пока, как к ней подступиться. Времени мало, и я страшно корю себя за эти проволочки, но это как с талантом, помните, мы говорили вначале? Я в границах своих возможностей и давно знаю, что думаю медленно, так что стараюсь смириться с этим. По-другому у меня все равно не выйдет.

— Что для вас писательство? Профессия или «хобби»?

— Профессия, конечно. Теперь — точно. Я много разного делала раньше: когда-то была переводчиком, например, потом очень долго занималась транспортной логистикой, а писать начала довольно поздно и, как мы выяснили выше, совершенно случайно. Но вот уже восемь лет я только пишу, и все. Это занимает все время, все мысли и все силы. И это единственное меня кормит. Кстати, тоже критерий, отличающий профессию от хобби.

— Вы — ну, скажем так, редкое исключение: вас писательство кормит. Это все «литагенты» виноваты? У нас же в России как: писатель пишет, потому что не может не писать. А деньги зарабатывает «где-то еще».

— Да я не очень верю в «если можешь не писать — не пиши». Не писать легко, гораздо легче, чем наоборот. Поднял руки от стола и не пишешь, просто живешь свою единственную жизнь, разбираешься с ней не через тексты, а в лоб. Потребность отойти в сторону и все это зачем-то записывать — такая девиация, невроз. Определенно в ущерб этой самой реальной жизни, как алкоголизм, например. То есть, это скорее зависимость. Но если подсядешь — пропал, все, без нее гораздо меньше радости. Что же до исключений, да бросьте. Профессия кормит не только меня.

— В чем на ваш взгляд скрыт секрет писательского успеха?

— Ох, хотела бы я знать. Он потому и скрыт, что никому доподлинно не известен, нет универсального рецепта. У всякого успеха может быть тысяча причин: талант, само собой. Удача играет не последнюю роль. Упорство, тяжелая долгая работа (хотя и это не гарантия). Ну или, например, чтобы кто-то в тебя поверил. Сначала я, конечно, хотела ответить просто — хороший текст, но даже это неправда. Плохие тексты тоже нередко становятся успешными, востребованными и расходятся миллионами просто потому, что попали в какой-то нерв, случайно среагировали на какой-то актуальный читательский запрос и оказались нужны, утешили или развлекли.

Когда не можешь придумать однозначного ответа, хороший способ выкрутиться — поставить под сомнение сам вопрос: а определите успех. Писательский. Это что, по-вашему? Многотысячные тиражи сегодня или длинное трудное превращение в классика, который останется в хрестоматиях? Наивные читательские отзывы, полные восторга и слез, или скупое уважение цеха, критиков и коллег? Все сразу выпадает только самым оглушительно везучим и талантливым, а остальные разбираются с этой своей жаждой успеха, как могут, и никогда не счастливы, ни единой секунды собой не довольны.

— Писательский успех? Ну хорошо, с легким сарказмом отвечу: перевод романа на 11 языков — это успех. Вы хоть и «не довольны собой», но тексты «вас кормят». Это успех. Ну, в моем понимании, во всяком случае. И что важно — я говорю не о материальной составляющей (хотя и о ней тоже). Скорее о востребованности текста. 11 языков. Ну не просто же так перевели…

— Я не понимаю, какого ответа вы от меня ждете. Судя по тому, что вы сказали, по вашим меркам я писатель успешный. По собственным — мне до этого очень еще далеко.

— У вас довольно здорово получается описывать взаимоотношения (и что важно — конфликты) людей. Откуда такие знания человеческой психологии? Я приведу вашу цитату: «Писатель не вытаскивает идеи из эфира – он перемалывает действительность, которая его окружает, трансформирует». Что именно трансформируете вы в своих романах?

— Самые живые тексты, персонажи и диалоги вырастают из неловкого, болезненного личного опыта. Я мало в чем уверена вообще и не знаю, какого мнения на этот счет придерживается взрослое литературоведение, но тут готова спорить до крови: нельзя сочинять, нужно рассказывать правду. Чтобы тебе поверили, каждому тексту придется скормить кусок собственного мяса, что-то свое, уязвимое. Ничего нельзя оставить себе, все придется проговорить вслух и отдать: самые глубокие свои страхи, самые хрупкие моменты счастья, самые гадкие мысли и стыдные воспоминания, детство, первую любовь, разочарование в родителях, смерть близкого человека — да все. Отдавать, конечно, не хочется, в этом нет радости, но по-другому не получится.

А когда этого недостаточно, ты начинаешь забирать у других. У всех, до кого можешь дотянуться. У близких, у друзей, у случайных знакомых. Чья-то семейная трагедия, рассказанная по секрету история, сцена на чужих похоронах, подслушанный разговор — все летит в ту же топку. Кажется, Дина Рубина как-то сказала: вот, вы дружите с писателем, а он вас ест. Я бы дополнила: он ест вас, себя, вообще все. Писатель — неэтичная профессия и даже немножко проклятие.

— Тут я задам совершенно неожиданный вопрос: вы используете букву Ё, возвращение которой, как сказал Прилепин, изменит «пластику языка». Значит ли это, что условная «Ё» — это ваша психотерапия? Вы пишете, чтобы как-то свои «семейные трагедии» уравновесить?

— Какое неожиданное предположение. Я использую букву «ё» потому, что мне нравится буква «ё».

— Чехов писал: у великих или вечных писателей «каждая строчка пропитана, как соком, сознанием цели» и что «кроме жизни, какая есть», они еще чувствуют «ту жизнь, какая должна быть». Где этот «сок» ищете вы?

— Мне больше нравится начало этой фразы: «Лучшие из них реальны и пишут жизнь такою, какая она есть». В моем представлении, писатель, даже великий — не воспитатель и не наставник, не пастырь. И уж точно не нравственный ориентир. Это обычный смертный человек (чаще всего довольно неприятный и точно не очень счастливый), и единственное, что его отличает — особая оптика, какой-то дополнительный инструмент, с помощью которого он умеет показать вам то, что видит сам: и жизнь, которая есть, во всем ее сложном многообразии, и жизнь, какой она, по его мнению, могла бы быть. Не изменить, не научить. Просто показать, чтоб вы тоже увидели, а дальше делайте с этим, что хотите.

— Вот что еще писал Чехов об идее своего творчества: «Правдиво нарисовать жизнь и кстати показать, насколько эта жизнь уклоняется от нормы...». Ваши тексты ведь тоже об этом? Или нет?

— Только если бы я взяла на себя смелость судить, что является нормой. Такого права нет ни у меня, ни даже у Чехова. Все, что я могу — увидеть, попытаться понять и потом описать так, чтобы меня услышали. И даже в этом не всегда преуспеть.

— Чехов, полагаю, говорил о своих критериях «нормы». Задам этот вопрос еще раз, ориентируясь на вашу систему координат.

— Тогда отвечу еще раз: у меня нет таких критериев. Я не судья, не наставник и не воспитатель. Я просто свидетель, и к тому же довольно пристрастный.

— Предисловие Конрада к «Негру с „Нарцисса"»: «Задача литературы — воздействовать на читателя так, чтобы усвоенное им продолжало перерабатываться в его душе и давало свои результаты в дальнейшем, и этим художественная литература отличается от ораторского искусства, как и от философии, ибо они пробуждают, соответственно, боевой пыл и склонность к размышлению». Как, по-вашему, романы, которые вы пишете, воздействуют на аудиторию?

— «Задача литературы» для меня все-таки очень громкая фраза, такая же, как «сознание цели». Мы с читателем находимся в одной плоскости, это разговор на равных, а не сверху вниз. Я предлагаю ему историю, он берет ее себе, и только. Я не отвечаю за его работу и не знаю, каковы должны быть ее результаты. Думаю, мне будет достаточно, если мы вместе сможем подивиться сложности мира. Ну и, конечно, я бы хотела, чтобы он при этом получил удовольствие.

— Вам не нравится вопрос о «задаче»? Тогда я перефразирую: вы вообще зачем начали писать и продолжаете это дело?

— Очень просто: наступил момент, когда у меня под языком накопилась уйма тем, на которые очень захотелось поговорить. А пишу я гораздо лучше, чем разговариваю.

— А на вас? Вы изменились, написав эти романы?

— Хочется верить, я стала терпимее. Чтоб сделать своих придуманных людей живыми, их нужно понять, это отдельная работа. А стоит начать понимать, жалеть их становится гораздо легче.

— «Пишите историю так, чтобы она понравилась одному человеку. Не надо хотеть понравиться всем — истории от этого погибают», — писал Воннегут. Для кого пишете вы?

— Для себя, конечно. Хотя себе-то как раз понравиться, по-моему, сложнее всего.

— Вы начинали в «живом журнале», а теперь издаетесь у Елены Шубиной. Во всем «виноваты» тексты или заведенные в процессе знакомства? Мой вопрос продиктован желанием понять, нужно ли автору в 21 веке себя «продвигать» или тексты сами себя продвигают?

— Если текст достоин внимания, он его получит, кто-то обязательно заметит его. Иногда это издатель или литературный агент, иногда — тысяча (или десять тысяч) человек в интернете, а потом уже издатель или агент, маршруты разные. Это не значит, разумеется, что помощь совсем не нужна, и удача не играет роли, еще как играет. Я только хочу сказать, что годные тексты не теряются. И случай выяснить, на что годится твой, непременно представится.

— Вы верите в предопределенность событий?

— Нет. И в карму, к сожалению, не верю тоже, хотя это здорово бы все упростило. Зато я очень верю в счастливое и несчастливое стечение обстоятельств.

— А стечение обстоятельств и «карма» — это разве не синонимы?

Нет, конечно. Карма — это возмездие и вознаграждение, и стечение обстоятельств тут совершенно ни при чем.

— А в писательский талант? Что делает писателя писателем?

Писателем человека делает первая же написанная им книга. Написал — все, ты писатель. Другое дело, что книга эта чаще всего плоха, и значит, ты — плохой писатель. А дальше можно или бросить писать совсем, или простить себе это несовершенство и остаться плохим, или продолжить попытки стать хорошим. Безо всякой причем гарантии, что получится.

— А ваш первый роман — давайте начистоту — он был плох? Или хорош?

Ну конечно плох. Или, если угодно, хорош недостаточно. Но что-то такое со мной случилось, когда я его писала, что-то очень важное для меня, и поэтому я пишу дальше. Стараюсь, чтобы каждая следующая книга была лучше.

— Где грань между писателем и графоманом?

Не знаю. Может быть, в наличии таланта как раз. Или в том, что графоман доволен собой, а писатель — нет. Меня скорее волнует грань между плохим писателем и хорошим.

— И где она проходит?

— Честно? Не имею ни малейшего понятия.

— Как вы по прошествии времени смотрите на это предложение: «Андрей спал и ничего не видел, а она не сразу поняла, что происходит — сначала они проехали короткий мост через какую-то небольшую речку, где было тихо и пусто, и она вообще не обратила на него внимания — мост и мост, тем более что сразу за ним дорога была замечательная — несколько километров чудесного, безлюдного леса, они тоже ужасно устали от напряжения, от которого невозможно было отделаться, проезжая населенные пункты, и так же, как мы, радовались всякой передышке; а как только лес закончился, начались поля — деревень здесь не было (были, вмешался Андрей, просто чуть в стороне от трассы — не важно, закричала она тут же, ты вообще спал, дорога была пустая, и было темно, просто поле, и все — хорошо, просто поле, согласился он, там километр от силы до моста, он освещен, ты могла увидеть — не могла, до моста еще было далеко, дорога была темная, и потом, я подумала, может, она больная, она шла прямо по дороге, посередине, я чуть ее не сбила!) — и посреди этих полей свет фар вдруг выхватил из темноты человеческую фигуру; Наташа резко ударила по тормозам, из-за тяжелого прицепа пикап занесло, но она справилась и не вылетела с дороги». Не кажется ли оно, скажем так, чрезмерно перегруженным? Чехов призывал к простоте.

— Вы как будто всерьез решили рассорить меня с Чеховым, не выйдет. Знаете, я страшно не люблю, когда фразы вырезают из контекста и кладут на стол под лампу, это всегда делает художественный текст беззащитным. При этом я понимаю, о чем вы. В свое время мне здорово вломили за эти длинноты и отсутствие точек, так что при переиздании «Вонгозера» я даже добавила их немножко (точек, не длиннот), и все же эта книга написана как монолог, внутренний монолог очень испуганной женщины. Поток сознания, если хотите. К этому приему можно относиться по-разному, но временами он вполне оправданная альтернатива простоте, пойдемте у Фолкнера спросим, например, или у Джойса. А лучше пускай они с Чеховым спорят напрямую, нам с вами в споре великих делать нечего.

— С Чеховым я вас рассорить не хочу. Я лишь хочу сказать, что меня, как читателя, это предложение утомило. Хотя я прекрасно понимаю его обоснованность в тексте, я сформулирую иначе: вы сейчас стали бы так писать?

— Чем мне нравится писательская профессия — правил нет. Ты волен выбирать любые средства, любые приемы. Нет, серьезно, абсолютно любые. Так что если мне когда-нибудь это понадобится, я напишу предложение длиной в целую страницу. Или в две. А может, наоборот, после каждого слова буду ставить точку. Сделаю на полях рисунки, начну с конца и закончу началом, заставлю героев говорить на несуществующем языке и не дам читателю словаря, позволю себе переврать любые реальные события, буду приукрашивать, передергивать, выбирать самые дикие метафоры, нарушу правила орфографии и пунктуации или даже придумаю новые слова. Там выше вы цитируете Воннегута, и я с ним согласна: нет смысла стараться ублажить всех читателей сразу, не думай об этом вообще, просто сядь и пиши.

— Расскажите, пожалуйста, как роман «Вонгозеро» вышел на международный рынок?

— Очень просто, мне повезло. Мы все время говорим про удачу, да? Про стечение обстоятельств. Мои сложились вот как: прежде издателя у меня появился литературный агент. Я только-только закончила дебютный роман, который в сети прочитали те самые две тысячи человек, получила первое издательское предложение на сумму, которую зарабатывала за три дня, удивилась и отправила рукопись в литературное агентство «Банке, Гумен & Смирнова». А они вдруг ответили: привет, Яна, не отдавайте пока никому, сейчас все сделаем. И делают до сих пор. Наташа Банке и Юля Гумен давно уже не просто агенты, они друзья, которые на моей стороне всегда, хорошо у нас дела или плохо, а бывало всякое. Может, другой маршрут рано или поздно привел бы в ту же точку, но по дороге я точно потеряла бы втрое больше крови. Агенты берут на себя то, что автору неловко и трудно делать самому: они его продают. Для человека, которому сильнее всего хочется тихо сидеть дома и писать, это бесценно.

— Опять вы о стечении обстоятельств. Ну, стало быть, вам суждено было стать «международным писателем»?

— Вы опять путаете карму и стечение обстоятельств. Я не понимаю, что значит «суждено», речь вообще не об этом. Я написала несовершенный, но все же довольно яркий дебютный роман, и мне посчастливилось встретить людей, которые поверили в него, и потому судьба его сложилась удачнее и скорее, чем могла бы.

— И сразу такой вопрос вдогонку: а молодые авторы могут надеяться на поддержку «Банке, Гумен & Смирновой», которые вас так классно раскрутили?

— А я, по-вашему, каким была автором? Литературных агентов в России единицы, и в портфеле у «Банке, Гумен & Смирновой» не только признанные мэтры вроде Шишкина, Петрушевской, Водолазкина и Степновой, он то и дело пополняется новыми именами. Но возьмут вас, конечно, только если вы сами по себе чего-то стоите.

— Почему «Кто не спрятался» вышел во Франции раньше, чем в России?

— Странно, правда? Но в каждой стране дела у книг в самом деле складываются по-своему. Не знаю, от чего это зависит: от совпадения текста с читателем, от переводчика, от издателя. Я три романа написала всего, мне трудно пока судить. В Швеции, например, на «Вонгозеро» вышло примерно пять рецензий, три из которых были про Путина. В Чехии ужасный был перевод, а в Словакии — отличный (я прочла оба). В Литве роман стал бестселлером, а на английском Амазоне уже полгода пылится один экземпляр, и я скоро сама его куплю, наверное. Дома, в России, мы с каждой книгой начинали сначала, с разными издателями, и то, что «Кто не спрятался» вышел у Елены Шубиной — в общем-то, чудо и большая удача. Русская литература строга, и жанровому писателю надо здорово поднажать, чтобы к нему отнеслись всерьез.

А во Франции как-то сразу все легко получилось. Критики оказались добры, читатели — великодушны. Мой французский издатель выпустил все три моих романа подряд, пулеметом, с интервалом в год, и «Кто не спрятался» начали переводить на следующий день после того, как я закончила рукопись. Справедливости ради надо сказать, что французы вообще любят русские книги, много переводят и читают. Мы хорошо совместимы, у нас какая-то взаимная химия. Ну, и переводчица у меня потрясающая. Кто знает, вдруг ее перевод просто лучше оригинала.

— Тут опять звучит некий «фатализм». Ну, я с чистой совестью еще раз и спрошу: вы как считаете — вам суждено было «зацепить сердца» миллионов людей?

— Поверить не могу, что мы опять говорим про «суждено». Давайте уже вместе заглянем в Википедию и почитаем про карму и фатализм, и чем они отличаются от удачи. Это противоположные понятия, честное слово. С миллионами вы тоже, к слову, погорячились, миллионы я точно пока не зацепила. Но я еще поднажму, конечно.

— Кто вдохновил на создание «Кто не спрятался»? В тексте чувствуется незримое присутствие Агаты Кристи.

— Всякий герметический детектив — это поклон Агате Кристи. Вообще, невозможно не кланяться корифеям жанра и глупо делать вид, что их не было. Я поклонилась всем, кого люблю — и «Десяти негритятам», и «Отелю у погибшего альпиниста», и «Дому Эшеров», «Сиянию» и «Нечто». Причем, с большим удовольствием поклонилась и совершенно открыто, они даже в тексте все упомянуты.

— Как рождаются истории сейчас? Вы пишете, когда у вас есть поэтапный план работы? Или — как и в случае с «Вонгозером» — с листа, следуя за вдохновением?

— Я мучительно пишу, медленно и сразу набело, могу сидеть над абзацем неделю. Несколько раз случалось, что я написала целую главу целиком, за ночь, не задумываясь и не выбирая слов, но это редкие восхитительные моменты. Обычно получается ненадолго — на два предложения, например, или на десять минут. Я так и живу, собственно, урывками, и очень страдаю, пока штурмую это состояние, которое не умею вызывать и не умею удерживать, а только фиксировать — вот, началось или все, закончилось. И при этом, все время же помнишь, что Набоков писал на библиотечных карточках, кусок из первой главы, кусок — из середины, кусок из последней, как будто ему и не надо было прислушиваться, как будто он видел весь роман целиком. Что есть писатели, которые правда способны выдавать по большому хорошему тексту в год. Помнишь и смиряешься с этим.

А план работы — что. С планами тоже смешно выходит, как правило. Ты можешь его придумать, но история почти никогда к нему не выведет. У историй, к счастью, собственная воля, они часто умнее авторов.

— Так Гоголь писал: «на высшей точке вдохновения». Набоков, позволю себе такую дерзкую ремарку, «лингвистический эксгибиционист». Но это сугубо мое мнение после многих лет обожествления этого писателя. Вы очень точную мысль озвучили: «у текстов собственная воля». А писатель — он в таком случае кто?

— Приёмник, может? Или передатчик. Посредник, словом. Пожалуй, это самое точное определение: посредник.

— Как много приходится переписывать?

— Да все приходится переписывать, раз уж ты не Набоков.

— Набоков тоже переписывал. Многократно. Каким будет следующий текст?

Надеюсь, лучше предыдущего. Пока каждый твой следующий текст хоть немного лучше предыдущего, есть смысл.

— Какой главный совет вы можете дать начинающим писателям?

Читайте как можно больше. Чтобы строже относиться к себе-писателю, придется сначала стать читателем, без этого нельзя обойтись. И не надо бояться, что, читая Толстого, Фолкнера, Булгакова или Прэтчетта, вы станете писать как Толстой, Фолкнер, Булгаков или Прэтчетт. Не бойтесь, вам это не грозит, зато вы увидите, как можно писать. Высокая планка необходима: сравнивая себя с теми, кто лучше нас, мы неизбежно или стараемся сильнее, или бросаем писать вообще. И то, и другое литературе только на пользу.