«Я писал, как писалось»

Над романом о Гражданской войне «Номах. Искры большого пожара» (вошел в шорт лист премии «Большая книга») писатель Игорь Малышев работал два года — и в результате попал со своей книгой в шорт-листы премий «Русский Букер» и «Большая книга». А также на перо литературных критиков: подавляющее большинство из них негативно отнеслось к описанным в романе зверствам, с которыми махновцы, белые и красные уничтожали друг друга. «Хемингуэй позвонит» поговорил с Игорем Малышевым о том, нужна ли эта жестокость читателю, и попросил несколько советов для начинающих писателей.

— До «Номаха» ты написал несколько детских книг: «Дом», «Корнюшон и Рылейка», «Там, откуда облака». Как тебе дался переход из детской литературы во взрослую?

— Да не было никакого перехода. Я всегда параллельно писал и детские книги, и вполне взрослые. Хотя, когда одна журналистка меня спросила: «Откуда ты вытащил столько мрачняка?», я ответил, что слишком долго был детским писателем, и теперь меня мотнуло в другую сторону. На самом деле, это была шутка. Поскольку я всегда писал и детское, и взрослое, то никакого перехода и перелома не ощущал. Как говорил кто-то из великих: «Для детей надо писать так же как для взрослых, только лучше». Меня нельзя отнести к великим, я для всех пишу одинаково. (смеётся)

— Главным героем твоего романа стал Нестор Номах, он же Нестор Махно. Чем тебя увлек именно этот исторический персонаж?

— Может быть, в этом смысле я продолжаю писать детскую литературу. В нашем детстве (Малышев родился в 1972 году — Прим. ред.) Махно был персонажем, которого официальная власть не любила, но который на бытовом уровне многим был очень симпатичен. Дети же по природе своей анархисты.

В советское время персонаж Махно присутствовал в фильмах «Пархоменко», «Хождение по мукам»… И там, и там он выглядел довольно неприятно. Потом, когда после распада СССР про него появились книги, я стал читать и познакомился с реальными фактами. Все эти знания словно капали внутри в какую-то чашу, в определённый момент она переполнилась, и когда я закончил очередную детскую книгу, у меня появилось желание написать про гражданскую войну. И я достаточно быстро понял, что мне хочется написать именно про Махно, потому что мне это интересно.

— Что именно ты читал про этого персонажа?

— Довольно много — от книги «Махно» Михаила Веллера, который, впрочем, много художественности допускает, хотя в этом смысле мы с ним соприкасаемся, до «Нестора Махно» Василия Голованова, серьезного научного труда, вышедшего в серии «ЖЗЛ». Голованов много сидел в архивах, разговаривал с оставшимися в живых очевидцами тех событий. Кроме того, я читал мемуары самого батьки и его приближённых — Аршинова, Белаша, дневники жены Нестора Ивановича - Галины Кузьменко.

В целом, канва жизни Махно у меня в книге соблюдена, а детали — там уже работало мое художественное воображение.

— Как ты относишься к своему герою?

— С симпатией. Человек же действительно хотел построить свое общество счастливых людей, в котором не будет угнетения. Это было одно из редких мгновений человеческой истории, когда история была чистым полем, на котором действуют несколько противоборствующих сторон, и из этого могло получиться всё, что угодно. Люди сами решали, как они будут жить дальше, по каким идеалам и принципам. Поскольку я идеалист, мне это было очень созвучно. Для меня это был завораживающий момент творимой истории.

Я не говорю, что оправдываю своего героя, я не готов оправдать жертвы, которые были принесены во имя идеалов анархизма, коммунизма, капитализма или демократии. Но взгляды Махно мне близки, и поэтому я, скорее, на его стороне.

— И у тебя не вызывает сложных чувств тот факт, что твой герой разрешал своим людям безжалостно и дико убивать белых офицеров и красных комиссаров?

— Конечно, вызывает. Но тогда была очень тяжелая ситуация, сложное время, и рассматривать моего героя с точки зрения «черное-белое» нельзя, как и вообще никого нельзя рассматривать с этой позиции. Зверствовали все стороны конфликта, и махновцы не особо выделялись на общем фоне.

— Но есть некие границы, которые нельзя переступать. Например, убийство. И достоин ли сочувствия человек, который их переступил?

— Я думаю, что достоин, как любой человек, как бы отвратительно он ни выглядел со стороны. И тогда действительно был такой народный запрос на месть, людям хотелось выплеснуть свою ненависть.

— Это оправдывает жестокость, с которой они это выплескивали?

— Я бы в данном случае не хотел быть судьей и демонстрировать свое отношение к тому, что тогда происходило. Для меня это все, конечно же, отвратительно, и я больше на стороне Аршинова, когда он глядел на зверства по отношению к белым и спрашивал: «А издеваться зачем?». Но Махно в большой степени выразитель народных чаяний, и на этот запрос на жестокость он смотрел с пониманием. Возможно, ему это и не было близко, но он это понимал и в какой-то степени попустительствовал. Хотя в конце одного из рассказов, наблюдая за творимыми зверствами, он говорит: «Все, снимаемся, уходим, а то мы неизвестно, до чего тут дойдем». Я не собирался судить своего героя и объявлять его правым или виноватым. Но я испытывал к нему изрядную долю сочувствия, несмотря на все, что Номах делал сам или чему попустительствовал.

— Продразверсточников он действительно закапывал вниз головами?

— В те времена это действительно был вполне себе обычный элемент жизни. Продразверстку люто ненавидели все — и крестьяне, и махновцы, которые сами в основном вышли из крестьянского сословья. А вот закапывали ли махновцы этих продразверсточников вниз головой… Может, да, может, нет.

— Хорошо, а зачем ты об этом пишешь? Большинство критиков твоей книги пеняют тебе за то, что она очень жестокая. И там есть действительно страшные главы. Неужели без них люди стали бы понимать ужасы войны меньше?

— Я сделал это, чтобы передать, каким ужасом является гражданская война. И мне кажется, без этих страшных рассказов люди действительно стали бы понимать этот ужас меньше. Я пытался задействовать в романе все болевые точки и нервные центры той войны.

Во-первых, это сны «о чем-то большем», о том, как прекрасно мы можем устроить нашу жизнь. Во-вторых, поэзия: тогда было время дикой спонтанной поэтичности, когда стихи начинали писать обычные люди «от сохи». Словно разошлись некие тектонические плиты, оттуда вырвалась поэтическая лава и пошла через всех: от созданных для поэзии Маяковского, Есенина и Багрицкого, до людей необразованных, не понимающих ничего в стихотворстве, но внезапно осознавших красоту рифм. В-третьих, конечно же, любовь, потому что революция делается молодыми. А четвертая болевая точка — это жестокость.

Практически все, кто пишет про гражданскую войну, упоминают, что жестокость там была невероятная. У того же Леонида Юзефовича в «Зимней дороге» описаны чудовищные сцены. И причем когда захлопываешь книгу, именно эти страшные, бьющие наотмашь детали остаются в памяти. Это словно гвозди, вколоченные тебе в голову.

— Зачем тебе, как писателю, вколачивать гвозди читателю в голову?

— Когда пишешь, какие-то вещи происходят помимо твоего участия, хоть и посредством твоих рук. Как говорят, «роман пишет себя сам». Наверное, можно предъявлять ко мне претензии, что я напустил жути. Но когда я писал, у меня было полное ощущение, что я делаю все правильно. Что гражданская война базируется на нечеловеческой жестокости.

Я формировался в то время, когда гражданская война стала элементом быта. В конце 80-х она прочно вошла в наш мир. Когда я подростком жил летом в деревне, там стали появляться беженцы из союзных республик. И на наши вопросы, почему им там не сиделось, они отвечали: «Нас там резали». Они собрали в узелки все, что могли с собой унести, продали или вовсе побросали дома и приехали сюда. И тогда я понял: в мире что-то сломалось, и началась самая настоящая гражданская война, раз жители одного государства принялись резать друг друга. С тех пор всё так и продолжалось: когда распался СССР, вскоре началась война в Чечне — та же самая гражданская война на окраине империи. Она стала элементом быта и повседневности. Сейчас вот Донбасс…

Своей книгой я не ставил цели напугать читателя или заставить всех говорить о «Номахе», как о жестоком романе. У меня такое виденье и ощущение того времени. И я бы очень хотел, чтобы каждый, кто это прочтет, понял, что это было время прекрасное, потому что людей вели идеалы, но и одновременно чудовищное.

— Ты не думал о том, что все эти описания жестокостей могут отвратить читателей?

— Если они смогут отвратить кого-то от гражданской войны, то я буду только рад.

— А если отвратят от твоего романа?

— Я писал, как писалось. Я не занимался выстраиванием в голове маркетинговой стратегии: тут надо читателя взять и подержать за уши, тут немного подтолкнуть, а тут разогнать плетью, чтобы он рысью несся. Но я это время вижу как поэзию, любовь и кромешную жестокость. Когда я просматриваю критику, у меня возникает ощущение, что люди читали какую-то странную версию моего романа, откуда выкинуто все, кроме жестокости. Никто не обращает внимания на сны, на любовную тему, на юродивого поэта-солдата. Может быть, каждый находит то, что хочет, и видит то, что хочет увидеть?

— Зачем тебе понадобился Сенин, прототипом которого стал, конечно же, Сергей Есенин?

— Есенин никогда не скрывал, что ему был очень симпатичен Махно. Но в жизни они не встречались. Мне показалось, что это какое-то упущение, и я решил: раз уж у меня свобода творчества, то я им такую встречу устрою.

— У тебя в произведении появляются Донбасс и Крым, две самые обсуждаемые географические точки последних трех лет. Они в твоем романе случайно?

— Многие махновские рейды происходили на территории Донбасса. Поэтому когда читаешь хронику боевых операций армии Махно, то там встречаются до боли знакомые названия, вроде Славянска, Дебальцево. Так что вполне логично, когда герои книги говорят «территория — как наш Донбасс».

— Концовка этой книги лично для тебя грустная?

— Она грустная, но не всеуничтожающая. Махно умер, но идея построения идеального общества никуда не делась, она может быть реализована. Да, в итоге выяснилось, что никто не получил того, о чем мечтал. Все испытывают разочарование: Беловодье существует только в голове, а когда начинаешь его строить, быстро выясняется, что оно обретает различные, в том числе и низкие, неприятные черты.

— Ты сам испытываешь ужас перед войной?

— Да.

— Почему ты именно сейчас решил поделиться этим ужасом с другими?

— Я знаю, что она может начаться в любой момент. У меня есть ощущение, что в последние лет 15 окружающий меня мир начал балансировать на некоей неустойчивой точке, и с возрастом это ощущение только усиливается. Война — это наш элемент быта: сначала были конфликты в рамках позднего СССР, потом Чечня, потом Грузия, потом Донбасс. Мы живем, постоянно соприкасаясь с ней — пусть даже через новости — и общаясь с людьми, которые прошли через нее. Ощущение от того, что она рядом, есть. И оно питало меня, когда я писал роман.

— Что ты читаешь из современной русской литературы?

— Я всегда с большим интересом читаю Виктора Пелевина, не пропустил ни одной его книги. Люблю Захара Прилепина, и тоже прочитал все, что он писал, включая публицистику. Понравились «Патриот» Андрея Рубанова, «Перевод с подстрочника» и «Тёмное прошлое человека будущего» Евгения Чижова. Хорошо пошли «Жених и невеста» Алисы Ганиевой, периодически читаю Сергея Шаргунова, Романа Сенчина, Германа Садулаева.

Если говорить о конкурентах, бывших в шорт-листе «Русского Букера», то мне очень понравился «Заххок» Владимира Медведева, кстати, как и я, живущего в Ногинске. С ним у нас получилась интересная история: я закачал эту книгу в свой смартфон и поехал в Ясную Поляну на писательские встречи. Приехал туда, читая этого «Заххока», и неожиданно встретил там самого Медведева. Мы познакомились и быстро выяснили, что живем мало того, что в одном городе, так ещё и на одной улице.

— А из великих русских писателей кто на тебя повлиял?

— Я всегда очень любил Гоголя, особенно его ранние произведения, вроде «Вечеров на хуторе близь Диканьки». Если мы привяжемся к «Номаху», то при написании в голове у меня «сидели» Шолохов, Бабель и всё тот же Николай Васильевич.

А в целом, я люблю практически весь корпус нашей классической литературы — Достоевского, Толстого, Тургенева, Бунина, Пушкина, Булгакова… Из поэтов — Есенина, Маяковского, Хлебникова.

— Ты простой парень из Ногинска, работаешь на атомном заводе. И тут ты становишься писателем и начинаешь транслировать свои чувства и мысли на других людей, тебя на одну премию номинируют, на другую. У тебя это не рождает ощущения гиперответственности и вопроса «а имею ли я право это делать»?

— Бывает такое. Но эта мысль не определяющая: возникла и исчезла. Я совершенно точно не сижу часами с размышлениями: «Что же мне делать? Человечество смотрит на меня, что я могу ему предложить?» В моем возрасте на эти заморочки обращаешь гораздо меньше внимания. Когда в 2003 году у меня вышла первая книга «Лис», периодически возникала какая-то рефлексия, и я не очень понимал, как к этому факту относиться и что делать. На самом деле, ничего не надо делать! Садиться и писать следующую книгу. Ответственность? Я считаю, что никогда не писал чего-то, за что мне может быть стыдно. Или что может негативно сказаться на мироздании. Наоборот, мне всегда казалось, что я пытаюсь сделать мир лучше.

— Ты не рефлексировал, что мог бы написать «Номаха» лучше?

— Я стараюсь вообще не рефлексировать на эту тему, потому что нет предела совершенству. Когда книга вышла, мне неинтересно больше думать о ней. Интереснее заниматься другой книжкой.

— Следующая про что будет?

— Про театр. Но она будет взросло-детская. О незаконченных вещах не хочется говорить — когда ты про что-то расскажешь, то словно бы загонишь себя в какие-то рамки. А пока вещь пишется, не должно быть никаких рамок. Пусть мысль виляет, куда угодно.

— Напоследок дай несколько советов начинающим писателям.

— Штука в том, что универсальных рецептов и советов тут нет и быть не может. Но если всё же попробовать… Когда начинаете писать, отталкивайтесь от красоты. Вот есть у вас за душой какое-то красивое впечатление, воспоминание, образ, оттолкнитесь от него и развивайте. Не бойтесь своей фантазии, не сдерживайте её. Если что, потом поправите, но когда пишете, будьте свободными. И не теряйте той первой красивой ноты.

Беседовала Алиса Курманаева