«Ищу «музыку» в тексте и интонации»

— Процитирую писателя Кеннета Тайнана: «Критик — это человек, который знает дорогу, но не может водить машину». И действительно, про критиков многие говорят подобное. Насколько справедливы такие реплики? Как вы нашли свою дорогу из критики в писательство и научились водить эту самую «машину»?

Мне, честно говоря, больше нравится формулировка такого арт-критика — Роберта Хьюза: от роли, которую критикам положено играть в этой культуре, очень устаешь. Это вроде как быть пианистом в борделе — то, что происходит наверху, никак от тебя не зависит.

— В какой момент вы нашли в себе писателя?

Ну, все-таки, писатели — это Толстой, Горький, Захар Прилепин, я — ну, рад, конечно, когда от кого-то это слышу про себя, но мне до этого статуса еще как до Луны. Я — раз уж про Луну вспомнил — скорее кто-то вроде Незнайки, который стащил прибор невесомости и отправился на речку — проверить, как невесомость подействует на рыб. Они таки взлетели, было интересно.

— Помог ли вам прошлый опыт на ниве литературной критики в работе писателя?

Ну, наверное, так и должно быть — сначала короткие тексты пишешь, потом длиннее. Что это «литкритика» тут как раз — менее существенно. Просто я всегда сочинял рецензии как, прости господи, стихи, в смысле готовые законченные тексты, которые, в идеале, самодостаточной ценностью обладают. «Лучшие слова в лучшем порядке», что называется. Ну, то есть, существует две задачи: первая — рассказать про чужой текст, объяснить его значимость и показать, как он устроен, и вторая — сделать текст со своей «музыкой». Это, может, никто никогда и не замечает, но для меня это важно, я не могу опубликовать текст, который в момент отсылки редактору кажется мне плохо написанным. Глупый или пустой, да, могу, особенно когда сам это не понимаю сразу, но задним числом, конечно, ясно будет.

— Какова «управляющая идея» вашего труда последних лет? Почему и зачем написана книга «Ленин. Пантократор солнечных пылинок»?

Я ищу носителей очень странных идей, которые могут существенно скорректировать или даже перевернуть мою — обывательскую, общепринятую — картину мира. Для этого я как бы инфицирую себя разными, тщательно отобранными идеологическими вирусами — и придумываю, как рассказать о своем опыте. Это, мне кажется, не просто идиотское развлечение: стандартная картина мира только кажется исчерпывающей — если приглядываться, там много необъясненных вещей.

Ну, условно говоря, вот мы знаем, что майя играли в мяч тяжелым каучуковым мячом, и дотрагиваться до него можно было только бедрами, спиной и локтями. Это известно, доказано, подтверждено, не подлежит сомнению. Но вот попробуйте сыграть таким мячом с такими условиями — и еще попадать им в кольцо — чтоб типа баскетбольного, но не горизонтального, а вертикально расположенного, как колесо на шиномонтажах. Вот про что-то такое я думаю — как бы выстроить такую картину мира, чтоб это все выглядело поубедительнее.

— В одном из своих интервью вы сказали, что при работе над книгой «Ленин. Пантократор солнечных пылинок» вам пришлось изучить 55 томов Ленина. Можно ли по творчеству и текстам понять, что автор за человек? Верите ли вы в психологию творчества?

Обычно да, мне проще всего понять, что за человек передо мной, по его текстам. У меня, я знаю, есть слух на текст, на «музыку» текста. Но в случае с Лениным — который, конечно, иногда выдающийся литератор — это не очень сработало, просто взять и прочесть 55-томник — не складывается в голове образ, и скучновато, и часто оказывается, что автор противоречит самому себе. Надо выстроить систему, в рамках которой эти противоречия будут понятными и логичными — а не признаком двуличия или слабоумия. Систему эту можно выстроить только через понимание исторических обстоятельств, на одних текстах далеко не уедешь. Так что Ленин — и хороший, и плохой пример одновременно.

— Не возникло ли на определенном этапе работы с материалом, путешествиями по ленинским местам отождествления с героем? Может быть, вы и сейчас еще «немного Ленин»?

Да, это привязывается, до идиотизма, я когда шел на «Большую книгу», оставил дома записку: «Ушел туда, куда вы не хотели, чтоб я уходил» — как Ленин вечером 24 октября 17-го, когда в Смольный пошел. То есть это классическая затянувшаяся шутка, несмешная ни для кого. Я поэтому занимаюсь другой уже книжкой, чтобы выбить клин клином.

— Прочесть 55 томов, написанных Лениным — волевое решение. Как вы развили в себе эту волю, которая привела вас к финалу?

Да какая там воля, смеетесь. Просто упрямство, ослиное.

— В одном из интервью вы сказали, что роман вышел потому, что был установлен дедлайн. Это правда?

Конечно, правда. Я мог писать его и десять лет, и пятнадцать, до смерти. Просто понимал, что если она — а это просто еще одна, стомиллионная по счету биография Ленина — не выйдет в 17-м, то никому не будет нужна.

— А помните ли вы, как начиналась работа над книгой?

Я сто раз рассказывал про то — и это правда — как на меня выползла на Капри змея из памятника Ленину, как из черепа коня вещего Олега. И я понял, что это знак — надо писать. И у меня основной файл, в который я писал все, что казалось мне важным про Ленина, называется «КаприЛенинЗмеяВыползла». Он создан летом 2012 — и до сих пор обновляется, он огромный, мегачерновик такой.

— Нет ли ощущения теперь, что вы и правда занялись своего рода сумасшествием, «расходуя годы» на изучение трудов Владимира Ильича?

Меня, честно говоря, подташнивает уже — не от Ленина самого, а от всех этих подсчетов. Мне б, честно говоря, не хотелось оставаться автором одной книги, у меня в голове сейчас уже не Ленин, а, условно говоря, майянские пирамиды, и правда ли, что «Гулливер» — это анти-евангелие 18 века, что-то такое. Это, конечно, сумасшествие, в чистом виде, ну, по крайней мере, каждый раз новое. Тут штука в том, что они, все эти странные картины мира, не отменяют друг друга, а, наоборот, дополняют, просто возникает как бы новый слой всякий раз. Между Лениным, кстати, и Фоменко есть прямая связь, Ленин распорядился издать «Христа» народовольца Морозова, который усомнился в традиционной хронологии, это, собственно, один из предшественников АТФ.

— Фредерик Бегбедер назвал писательство своего рода недуга, «эдаким странным вирусом, который отделяет автора от других людей и побуждает его совершать бессмысленные поступки». Насколько вы поражены этим «недугом», отделены от общества, в котором живете и для которого пишете?

Абсолютно отделен, я вообще социопат и всю жизнь прожил сам по себе, я один часто хожу в кино, и один путешествую, и алкоголь употребляю, и мне так нравится. Ну да, может, вся эта деятельность бессмысленная, но этот вирус точно не заразен, на мне он и заканчивается. Я понятия не имею, кто читает, например, «Ленина», и я всегда публично говорю, что это скучная, занудная, местами непролазная книга, там страниц пятьдесят про Второй съезд РСДРП, кому вообще, кроме меня, это может быть интересно? Загадка.

— Писатель всегда одинок? Остается ли у вас время на жизнь вне литературы? Есть ли потребность жить вне литературы?

Есть, есть. Просто из-за «литературы» все остальное — которое как раз «вне-литературы» — разваливается. Ну это пустой разговор.

— На церемонии вручения премии вы сказали, что прекрасно понимали, в какой весовой категории выступили. Что привело вас к победе?

Конечно, понимал. Все, кто там были, — большие писатели, великие. И я был уверен, что ничего мне там не светит, и думал про «внелитатуры» и про всякую фоменковскую дичь, что Ермак — это Кортес, ну примерно, не буквально. Про «Ленина» ну сколько можно, она уж своей жизнью теперь живет, я это не контролирую.

—Как премия изменила вашу, в первую очередь, личную самоидентификацию? Что изменилось?

Вообще ничего. Да и — я знаком с несколькими лауреатами «Большой книги», по-моему, все они остались точно такими же. Это же все условности, все всё про всех знают — кто чего может написать, и кто написал хорошо, а кто туфту. Тут же штука не в премии и даже не в том, что ты «не можешь не писать». Туфту мне и до премии стыдно было писать, и после.

— Для того, чтобы оживить историческую фигуру, обязательно ли сейчас актуализировать ее посредством приближения к современности?

Нет, совсем нет. Тут штука в том, чтобы показать, что прошлое и настоящее не разделены стеной, что это один и тот же мир. Вот у Водолазкина когда в «Лавре» человек 15 века натыкается в лесу на торчащие из-под снега пластиковые бутылки — это ведь не «актуализация» Средневековья, это такой дзенский хлопок перед носом, род отстранения, которое как раз и позволяет читателю въехать в то, что границы между «прошлым» и «сейчас» — нет. А «актуализировать» — нет, это не то. Идеи можно актуализировать — если нужно почему-то. А людей, фигуры — нет, зачем.

— Знали ли вы всегда, что будете известным писателем?

Это очень смешно. Известным — где, среди кого? У меня есть «лучший друг», мой одноклассник, так вот даже он не знает ни про то, что я «писатель», ни про «Большую книгу». Я ему не сказал — ну и все, а фейсбука ни у него, ни у меня нет. На этом вся известность и заканчивается — не начавшись.

— Почему у книги такое непроизносимо длинное и незапоминающееся название? (С маркетинговой точки зрения, не самый удачный ход.) Чем мотивирован такой выбор?

Бывало и похуже: моя вторая книжка называлась «Круговые объезды по кишкам нищего».

— Как литературный критик, вы понимаете, как «надо» писать? Можно ли просчитать читательский успех?

Я точно знаю, как писать НЕ надо.

— Как выглядит «обычный рабочий день Льва Данилкина»?

На нервах. Должна быть нервная обстановка, список дел, которые заведомо невозможно успеть сделать — и чтоб дедлайн был неделю или год назад; тогда чего-то напишу. А если есть хоть малейший запас времени — все, пропал день, ничего не напишется, вообще ничего.

— Во сколько вы просыпаетесь? Как Ленин — до восхода? А ложитесь?

Ленин, на самом деле, — ну, до октября 17-го — ложился не так уж поздно и вставал не так уж рано, около 8. Черт его знает, нет системы. Я стараюсь спать не больше шести часов, но меня так надолго не хватает, я начинаю забывать какие-то простые вещи. Вчера вот забыл столицу Никарагуа, чуть на стенку не залез — хотел сам вспомнить, без гугла, но так и не смог. Недосып, нон-стоп.

— Как много вы читаете? Каждый день? Есть ли какие-то «обязательные» объемы?

Когда в «Афише» работал, читал по четыре-пять книг в две недели, от корки до корки, и начинал штук 10-15, бросал сразу. Сейчас нет никакой нормы, могу в библиотеке часов за пять книг двадцать освоить — ну, то есть, отобрать материал и нафотографировать нужных страниц на телефон, чтоб потом их конспектировать в компьютер.

— Что для вас важнее — слова или сюжет (идея)?

Зависит от объема. Если что-то короткое пишу — скорее слова, если длинное, на годы — то, конечно, — ну, не «идея», а — «мысль разрешить», выстроить такую картину мира, которая будет казаться более точной, чем нынешняя.

— Как вы начали писать?

Начитался романа Еремея Парнова «Ларец Марии Медичи» и в 6 классе стал сочинять какой-то дурацкий роман про приключения своего класса в Средневековье, что-то в этом роде, дичь.

— Как найти в себе графомана? И стоит ли его искать?

Я вообще не графоман, ничего про это не знаю.

— Насколько критичны вы к своему труду? Как много переписываете? Есть у вас то, что Эрнест Хемингуэй называл внутренним «shit detector»?

По тысяче раз переписываю. Я, собственно, не знаю, как должно быть правильно, я знаю только, как неправильно, я чувствую, когда плохо. А плохо — всегда. Даже то, что кажется приемлемым, через несколько лет начинает вызывать аллергию. Все плохо, не люблю свои старые тексты.

— Процитирую пост из facebook Андрея Рубанова: «За десять лет труда на ниве литературной критики Данилкин вывел в свет целую банду писателей, числом более дюжины, включая Прилепина, Шаргунова, Гарроса, Евдокимова, Старобинец, Сенчина, Елизарова, Иличевского, Гуцко, Самсонова и многих других.

Он не просто информировал публику об этих писателях — он сделал им имена, он опубликовал о них статьи, интервью, фотопортреты, он выпустил о них книги — он создал моду, он родил тренд. Он, подобно Лимонову, посредством своей витальности, пассионарности — „навязал себя" публике, заставил людей читать нужные, по его мнению, книги. До сих пор этот пыхтящий поезд, под названием русская литература, едет по своей колее благодаря Данилкину».

А теперь вопрос: продолжите ли вы открывать новые имена?

Рубанов, конечно, золотая голова, но — в данном случае — чрезвычайно преувеличивает, я просто занимался своим делом. Ну конечно, мне хотелось бы найти еще кого-то, но это больше не моя работа, невозможно и искать, и самому писать, это разные профессии.

— По какому критерию вы выбирали и продолжаете выбирать авторов, которые удостаиваются вашей оценки?

Да нет никаких критериев. Есть какой-то мой персональный канон в голове, которому текст должен соответствовать, — и должна быть «музыка» в тексте, в интонации. Это неправильный для критика способ оценивать тексты, я знаю, такой критик никогда не напишет ничего подобного великим ленинским статьям о Толстом. Но мне-то уже все равно.

— Как часто вас просят прочесть рукопись, чтобы ее оценить? Что вы отвечаете на это?

Иногда просят, почти никогда не соглашаюсь, не из снобизма, а потому что я не успеваю прочесть книжки, которые мне нужны, по истории.

— Талантливых писателей не так мало, как может показаться. Но «выстреливают» единицы. Как пробиться?

Их найдут. На самом деле, критики и издатели тоже гоняются за авторами.

— И напоследок немного банальный, но обязательный вопрос — «Список Данилкина»: 5 художественных произведений, вышедших за последние 1-2 года, которые обязан прочесть каждый?

Никто ничего не должен — хотя, думаю, такие вещи, как «Асан», «Журавли и карлики», «2017», «Обитель», ивановского «Географа», имеет смысл прочесть кому угодно. Я за последние пару лет читал фикшн совсем уж в гомеопатических количествах, плохой советчик. Вот, пожалуй, мне страшно понравился один текст — «Египетское метро» Шикеры. Его, естественно, никто не знает — но он есть в сети.

Егор Апполонов, Екатерина Писарева